Любовница. Война сердец - Страница 42

Неожиданно она вспомнила булавку, которую Жак сам носил на своем галстуке довольно часто, на балу у Монтегю и во время ужина у нее в Клифтоне: подкова из оникса, окруженная бриллиантами, надетая дугой вверх. Что за смысл он вкладывал в это, когда говорил Гарри, что носить ее надо точно так же?

Ни миссис Гоулдинг, ни Мэри не сказали ни слова, но она почувствовала их озадаченность. Мэри, несомненно, будет расстроена тем, как сильно повлияло на Софию это имя. Миссис Гоулдинг будет думать, что «Жак», должно быть, и есть тот мужчина, которого она видела на одном мероприятии в Эпсоме, когда он ударил Себастьяна кулаком в лицо.

В конце концов, обе женщины снова завели разговор на тему военной формы, и Мэри, казалось, была настроена решительно, чтобы вовлечь Софию.

— Я помню, как однажды Эндрю пошел вместе с нами на одну светскую вечеринку в Лондоне, одетый в свой парадный мундир, и ты была расстроена из-за этого. Я думала, что он выглядит великолепно. Отчего ты возражала?

— Мэри, как бы ты себя чувствовала, если бы Август вошел сейчас в эту комнату и объявил, что он стал адъютантом Веллингтона?

Мэри была изумлена:

— Это абсурд. Его обязанности, его ценность заключаются в другом. Я бы ему не поверила.

— А если бы он настаивал, что это правда? Если бы он собирался оставить тебя и отправиться в поход во Францию?

Мэри уставилась на нее.

— Я была бы в ужасе. Ты хочешь сказать, он говорил тебе что-нибудь о..?

— Нет! — София поднялась, подошла к дверям и выглянула в сад. — Я просто хочу, чтобы ты представила себе, каково это. Чтобы понять то, что миссис Гоулдинг и я уже знаем.

Наступило молчание. Затем Мэри сказала осторожно:

— София, никто не отрицает, что война требует жертв. Как от мужчин, так и от женщин. И я согласна, это разные жертвы.

София повернулась к ней лицом.

— Да. И наши — самые жестокие, потому что мы знаем, что война — это зло, и тем не менее мы миримся с ней. Ты увидишь завтра, послезавтра, на следующей неделе, как женщины обнимают своих мужей и разрешают им идти на битву, без протеста, глотая свои слезы, молча принося свои жертвы. Это предательство.

— Прошу прощения, — вмешалась миссис Гоулдинг, — но я не разделяю вашего мнения. Предательство чего?

— Любви. — Она снова посмотрела на Мэри. — Ту же любовь мы испытываем к нашим детям. — Она подошла и села рядом со своей подругой. — Ты знаешь, что мы чувствуем, когда держим на руках наших детей, когда мы касаемся их маленьких мягких ладошек, их чудесной кожи. Мысль о том, что кто-то ранит их, так чудовищна, так жестока, ее просто невозможно осознать. Нет более абсолютной любви, чем эта. Каждая мать на земле желает одного и того же для своего ребенка: долгой и счастливой жизни. И за всем этим стоит именно любовь. — Она улыбнулась миссис Гоулдинг, которая казалась одинокой. — Это касается любых детей, какими бы они ни были, в любой стране, любой расы. Именно любовь делает нас всех людьми.

Ответ Мэри был мягким:

— Затем они вырастают, моя дорогая, и жизнь забирает их у нас.

— Но мы не меняемся. Мы знаем, каковы любовь, мир и гармония, мы знаем это абсолютно. Нам дано это знание, тем не менее мы предаем его каждый день, не говоря об этом. Безропотно мы позволяем силам в обществе, силам в международной политике отправлять наших сыновей на бойню.

Мэри выглядела несчастной и не хотела рисковать еще одной репликой, но миссис Гоулдинг произнесла благоговейным голосом:

— Понятно. Я понимаю теперь, что вы имеете в виду. Когда бы я ни видела лик Мадонны, он говорит со мной подобным образом.

София снова ей улыбнулась:

— Да, вы понимаете. И вы будете знать в вашем сердце и душе, когда будете держать на руках вашего первого ребенка.

К ужасу Софии, глаза миссис Гоулдинг наполнились слезами.

— Если бы я только… Но я не могла рожать в Индии. Я так боялась.

София тут же оказалась рядом с ней на диване.

— Простите меня. Это так эгоистично с моей стороны.

— Нет, мне нравится слушать, как вы говорите. — Делия больше ничего не могла сказать, и когда София обняла ее, она прислонилась к ней и тихо заплакала. София влажными глазами посмотрела поверх ее головы на Мэри.

Мэри взглянула на нее в ответ со странным выражением отчаяния и противоречивого упрека и вернулась к своему вышиванию.

Во второй половине дня, когда герцогиня Ричмондская собиралась давать бал, Делия Гоулдинг попыталась вздремнуть, но это было невозможно. Подполковник Румбольд нашел оправдание, чтобы приехать в город, и сумел провести полчаса в «Отель де Нью-Йорк», во время которого Делия была вынуждена поддерживать разговор, так как миссис Румбольд оцепенела от мрачного предчувствия. Наконец, она оставила супругов Румбольд наедине, чтобы дать возможность им попрощаться. Миссис Румбольд была так поражена, похоже, ей вовсе не хотелось, чтобы она покидала комнату.

Делия была знакома со всем этим: агония неуверенности, неверие, когда наихудшие грезы становились реальностью. Как бы она ни восхищалась леди Эллвуд или леди Гамильтон, она знала, что ни одна из них не может соперничать с ее знанием войны, хотя это было отличие, которого она вскоре лишится.

Румбольд был хороший командир и дальновидный стратег, и когда она спрашивала у него точную информацию, он привык давать ее. Она не была приятной. Оказалось, что Бонапарт достиг своих неправдоподобно форсированных границ, направляясь к северу от Парижа быстрее, чем кто-либо мог рассчитывать, и он действительно разбил лагерь на французской границе прошлой ночью. Его армия к настоящему моменту могла уже быть в Бельгии, но продвигался ли он и куда направлялся, было неизвестно.